Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма - Страница 142

142

После обеда почтальон принес телеграмму от Бориса. Тайхман прочитал ее в прихожей и крикнул в сторону кресла-качалки:

— Лиза, Борис приедет нынче вечером!

Хрупкая рука вяло поднялась и снова опустилась на подлокотник. «Борис приедет…» — едва шевельнулись губы матери. Одинокая слезинка скатилась по морщинкам увядшего лица. Борис! Как все это было давно!

Елизавета Филипповна Смирненская… Глубокие очи, словно омуты под вечерним небом; лицо белое, как ствол березки в усадьбе под Смоленском. Как это далеко, далеко! Какой красавицей была, когда встретил ее в Праге овдовевший фабрикант! Две тяжелые косы, черные как вороново крыло. Спадали на широкую спину или на высокую грудь. От всего осталось лишь несколько чемоданов, набитых тряпками, гувернантка, вскоре укатившая на родину, во Францию, да вечно пьяный отец-помещик. Едва успели собрать вещички и бежать от красных. Деникин, Врангель, Колчак, — сколько раз слышала она эти фамилии. Все рухнуло, оставалось ждать, ждать… Двадцать восемь лет! Брат, милый, стройный Андрюша, который, озорничая, дергал ее за косы, пропал где-то на юге, в кровавых сражениях деникинцев с большевиками. И Борис… Борис Трофимович… Встретила его на балу в Смоленске царица бала Лиза Смирненская — он тогда был поручиком царской армии. Где он? Сгинул в этом безумии, что разрушило ее родной очаг, в пепел обратило усадьбу, из покорных мужиков сотворило свирепых хищников? Как это понять? Что ей оставалось в этом мире? Безделушки, бальная книжечка, в которой повторялось его имя, да веер — его подарок. Он тогда уходил на фронт. Милый, чудесный Борис с глазами как агаты, они искрились смехом и всякий раз при взгляде на нее туманились любовью. Камешек с родного порога да кукла — память о детстве. А потом — муж, которого никогда не любила, даже когда родился сын, ее маленький Борис. Этот человек был ей всегда чужд; полюбив ее с первого взгляда, он предложил ей свое богатство, но она никогда его не понимала, так и не привыкла к нему, как не могла свыкнуться с этой маленькой страной, о которой прежде и не слыхивала. Молодость и любовь! Елизавета Филипповна жила, замуровав себя в воспоминания. Верила, ждала, а годы летели — и ничего не происходило. Зато у нее был Борис! Она представляла его себе молоденьким офицериком, затянутым в мундир, красавцем-щеголем, наследником богатого имения, куда она когда-нибудь вернется с торжеством и славою. Она окружила сына любовью, нерастраченной нежностью. Над его колыбелью шептала сладкие, певучие слова на родном языке. Потом с горечью призналась: Борис вырастает совсем не таким, о каком она мечтала. Он просто томится от скуки, когда она учит его русскому языку, рассказывает о плодородных просторах, о катаньях на тройке, о белой березе в своем саду. Константиновка, милое название! Порой мелькал огонечек надежды. Один такой огонек звался Куртом Ханке, он был немецким офицером. С ним она познакомилась, когда Ханке вернулся после битвы под Москвой и проводил свой отпуск в Яворжи. Культурный, воспитанный, веселый, он прилично исполнял на рояле вальсы Штрауса; победоносный завоеватель, он освободит ее родное селение от большевиков! И Елизавета Филипповна в упоении шептала сыну: «Боренька, мы скоро вернемся домой, слышишь? В твое родовое! Боренька…» Как захватить его своей любовью, своим восторгом? Борис не понимал ее. Он мечтал совсем о другом, не о какой-то там дурацкой деревне, как бы не так.

Ханке отбыл на фронт, обещав поклониться России, ее деревне, ее облакам, обещал прогнать большевиков, отвоевать для нее родину. Глупая! Годом позже стало известно: Ханке убит во время карательной экспедиции против партизан. Погас огонечек сладостной надежды, более того: то самое, от чего она бежала с отцом и гувернанткой, явилось сюда, достигло Яворжи! Грохотали орудия, и все курты откатывались на запад. Когда в Яворжи вошли загорелые советские солдаты, Елизавета Филипповна заперлась на втором этаже виллы и не выходила целыми неделями. Помешавшись от горя и страха, прислушивалась к топоту сапог, к смеху, звукам гармошки, к треску ракет, что пускали в саду. К русской речи. А люди смеялись, ликовали, окликали освободителей, словно братьев! Все чужое кругом… Конец, конец всему! Елизавета Филипповна утратила всякий интерес к жизни, и когда пришли ее выселять — это случилось совсем недавно, — она даже не возражала. Ей все стало безразлично. Только Борис…

В тот вечер Борис не находил себе места. Дождливыми сумерками приближался он к дому садовника; сунув руки в карманы, подняв воротник, шагал, оскользаясь по размокшей дороге, окаймленной кустами сирени, и упорно обдумывал свой план. Как выманить Страку из дому? Послать письмо? Ладно, там увидим.

Мать обняла его, всхлипывая от радости. Он не противился — он нежно любил ее. Уселся даже на скамеечку перед ее креслом, положил ей голову на колени. Здесь так хорошо! Мать, в сущности, была единственным человеком, кого он любил, кому доверял, хотя плохо переносил ее вечные слезы и жалобы. Здесь, у ее колен, был покой, здесь он снова мог себя чувствовать маленьким обожаемым мальчиком, избалованным лаской; здесь — безопасность, единственное безмятежное место среди грохота жизни.

С отцом они перебросились лишь несколькими словами. Узнав, что Камила еще не было, Борис облегченно вздохнул. И опять пошел к матери — хотел посвятить ей все остающееся время. Они тихо разговаривали. Елизавета Филипповна упрекнула сына за то, что тот в последнее время стал забывать о ней; Борис оправдывался множеством хлопот. Что его исключили из университета, мать уже знала. Как жестоки эти люди! Какой ужасный мир! Словно наседка крылья, она распростерла над ним материнскую заботливость — Борис почувствовал, что надо изо всех сил бороться с умилением, охватившим его, ведь он — исполнитель особой миссии! Великого деяния! Оберегая мать, он не стал делиться с нею своими замыслами.

142