Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма - Страница 50

— Интеллигентщина! — усмехнулся Раж. — Шли к лесу, звали волка, волк пришел и сожрал их с потрохами. А теперь они будут хныкать.

— Ничего ты не понимаешь.

Брих встал. Сунув руки в карманы и наклонив голову, он стал ходить по комнате, чтобы согреться. Когда он напряженно думал, он не мог сидеть на месте, у него начинала кружиться голова и сердце сжимала тоска! Что будет дальше? Брих остановился у книжной полки и не без нежности потрогал корешки книг, которые покупал, отказывая себе в еде. Он вздохнул. Прощай, мятежник и бродяга Рембо, ты не понадобишься в мире, на пороге которого мы стоим. Кому нужны твои хрупкие образы, облеченные в трепетные слова, ты устарел. Прощайте, вечно недочитанные Пруст и Верлен, как вы ненужны и немы в наступающем веке тракторов и лопат. Вас заменят политические брошюры. У нашего века суровая правда жизни — хлеб. Тенденциозность во всем! В музыке понадобится разве только гармоника, под нее хорошо орать песни трудовых бригад. Иная и поэзия нового века, она чужда мне, у нее вкус ржаного хлеба. Кого теперь волнует «Отдых фавна» и Равель? «Смиришься», — сказал Раж. С чем? С крахом моих надежд, с миром, который нельзя не признать, но где я чувствую себя чужеземцем?

— Что вы соизволите предпринять, гражданин? — насмешливо произнес за его спиной Ондржей. — Взбунтуетесь? Сядете в тюрьму, как образцовый мученик за свободу?

Брих резко повернулся к нему, но сдержался и только пожал плечами.

— Я? Нет. Это ни к чему. Понимаешь ли, я не уверен, что они не правы, вот в чем дело! Стоит только оглянуться. Против кого бороться? Против рабочих? Я не сентиментален, но не смогу этого. Как хочешь, они во многом правы. Будь я уверен в обратном, не думай, я бы не колебался… Голова идет кругом! Я не примирюсь, но… Сегодня мне вспомнилась мать. Она надорвалась на работе, чтобы я мог выучиться и выйти в люди! А теперь все как в потемках. Она не была коммунисткой, верила в боженьку и в католический рай. Обманутая нищая! Сердце сжимается, когда вспомнишь об этом. Будь она коммунисткой, мне не было бы ее так жалко. Коммунисты были не одиноки, в каждом из них жила надежда и ненависть. Ты этого никогда не поймешь.

Раж слушал, удобно развалившись в кресле и вытянув ноги.

— Что же ты предпримешь? — спросил он, покачивая головой.

— Не знаю, может быть, ничего. Постараюсь сохранить разум, сердце и чистые руки. Не впервые в истории людям, стремящимся к достойной жизни, приходится замыкаться в себе.

— И ждать!

— Может быть, и ждать, если есть чего. Но только не мириться со злом, из какого бы лагеря оно ни пришло. И не служить ему.

— Значит, загнивать. Короче говоря, ты проспал те блаженные времена демократии, когда можно было за кружкой пива спорить о лучшем устройстве мира. Нынешнее время само хватает тебя за фалды и без церемоний спрашивает: маленький человек, какова твоя позиция? Ты «за» или «против»? Нам надо знать. Можем мы на тебя рассчитывать или надо дать тебе почтительного пинка? Мы не намерены за тобой ухаживать и расспрашивать: что вас беспокоит, сударь?

— Мои мысли остаются со мной, вот здесь. — Брих постучал себе пальцем по лбу. — До них никому нет дела.

— Долго ты собираешься выдержать такую позицию, приятель?

— Это уж мое дело! — вспылил наконец Брих. — Не сомневаюсь, что ты…

Раж тяжело встал.

— Разумеется. Я не опущу рук, я не интеллигент. Это не конец драки, а только начало.

Пошатываясь, он подошел к радиоприемнику, включил его и начал поворачивать регулятор. Брих не сводил с него глаз. Вскоре в приемнике послышалось хорошо знакомое: тра-та-та-там! Четыре удара в литавры с трудом доносились сквозь оглушительный шум и треск, и Бриху казалось, что они пронизывают его насквозь.

— Говорит Лондон. Начинаем нашу вечернюю передачу…

Брих сел на свое место, провел ладонью по пылающему лбу, чувствуя, что по спине у него пробежали мурашки. Слышишь! Вспомни ночи времен протектората: тра-та-та-там! Война продолжается! Твоя жизнь последних лет — лишь обманчивая интермедия в кровавом спектакле, и больше ничего.

Диктор изрыгал поток новостей о Чехословакии. «Нью-Йорк геральд трибун» сообщает о коммунистическом путче… Корреспондент парижского «Фигаро» передает из Праги… «Дейли Мейл»! Демократический мир возмущен поруганием свободы и демократии в Чехословакии… массовые аресты, расстрел студентов… Опустился железный занавес, как предсказывал Уинстон Черчилль! Франция: премьер-министр… Война, война, война!

Люди опять начнут спрашивать: будет война?

Брих с содроганием слушал радио, слова диктора захлестывали его, как мутный поток. Он взглянул на Ирену. Она сидела на диване, бледная, и нервными пальцами теребила бахрому пестрой подушки. Их взгляды встретились. Что было в ее глазах? Только бессильный и безмолвный страх. Тра-та-та-там! Помнишь? «Берегись, нет ли кого-нибудь за дверью!»

Ирена, говорил он ей тогда, война кончится! Представляешь себе? Перестанут выть сирены, мы не будем жаться у водосточной трубы… Как мы устроим свою жизнь? Ты не будешь по ночам упаковывать гайки на заводе Юнкерса… Эти исцарапанные пальцы будут касаться только клавиш рояля. В мире настанет тишина, глубокая утренняя тишина, как после ночной бури. Только ветер будет шелестеть в густой листве…

«Чехословакия в руках коммунистов — револьвер, направленный на Запад!..»

Мир! Как мы ждали его! Он казался тихим пристанищем затравленных, надежным берегом, где можно прилечь, дать отдохнуть измученному телу, затихнуть и ощущать, как сладка жизнь! Не беда, девочка, что у нас ничего нет. Мы уберем старый мамин комод и купим новый. Мы найдем себе квартиру. В ней все будет белое, светлое, как мир. В ней будут яркие лампочки! Мы будем работать и жить друг для друга, вот увидишь, чего мы добьемся!