Ну как она могла уйти?
И снова одна. Дверь закрылась.
Она лежит без сил, все кануло в какой-то полусон-полуявь, стало безразлично, немо. Ночь и день — сколько их уже было! И ей начинает казаться, что сердце бьется все тише и кровь в жилах замедляет свой бег. Только память работает в полную силу. Мелькают, как в волшебном фонаре, неясные, бледные обрывки видений. Иногда ей кажется, что все то, прежнее, вовсе не было жизнью. Это было лишь ожидание, прелюдия, сон. В этом сне — все. Отец, мама, их городок, старая школа с совой и чучелом нетопыря в кабинете, поросший водорослями пруд Троничек, зеленая беседка в саду. Папины ульи, которые летом наполнялись чудесным жужжаньем. Бальное платье, что так и осталось висеть в старом шкафу. И еще кабинет врача, весь белый, сверкающий, пропахший мылом и дезинфекцией, — заколдованное царство, в которое маленькая егоза не имела доступа. Приемная с черной дубовой мебелью и зачитанными календарями на столе; на стене картина — паровоз в клубах пара — и литография: врач защищает девушку, отталкивая отвратительный скелет, который тянется к ней когтистыми руками. Врач молод и совсем не походит на отца, но, взглянув на него, Эстер начинает чувствовать гордость и за папу. А под картиной топают грязными сапогами пациенты из окрестных деревень, распространяя запахи хлева и оставляя на полу следы весенней грязи. Лица, голоса, слова. Резкий звонок разносится по дому, папа разговаривает с кем-то у калитки, кивая своей благородной серебряной головой, вот он возвращается по дорожке в дом, идет в гараж. А потом она вместе с отцом трясется в старом, астматичном автомобиле по грязному проселку. Отец крутит руль, он серьезен, машина подскакивает на колдобинах, разбрызгивая грязь. Отец должен отогнать смерть от чьего-то изголовья. Пока он находится в доме, Эстер ждет в машине. Смотрит: на пороге женщины взволнованно размахивают руками, кто-то промчался на велосипеде и забрызгал водой из лужи взъерошенную гусыню. Но вот появляется отец, он доволен — попыхивает сигарой, и «пиколка» снова фырчит мотором. И лишь когда они трясутся по дороге среди промокших полей, папа неожиданно объявляет: «А у той женщины родился мальчик». Эстер спрашивает: «Это очень больно, когда кто-нибудь рождается?..» — «Много будешь знать — скоро состаришься». И оба хохочут, им хорошо под дождливым осенним небом.
Ей уже тринадцать лет! У нее закадычная подружка Итка; общими силами им удалось уговорить маму, и Эстер остригла косы. Небольшой заговор, папа недовольно ворчит. Она уже почти девушка; она капризна, уныла, испуганная тем, что пришло к ней, перепутало мысли, беспомощная перед нахлынувшими на нее яркими чувствами, то буйная, то сентиментальная, ушедшая в свой запутанный мир. Секреты, и шепот, и резкий девчоночий смех, одинокие прогулки, носовой платочек, зажатый в кулак. Что делать? И маленькое нескладное увлечение. Его имя было Ярослав, но все называли его просто Ярек. Он был на класс старше и раньше совсем не замечал ее.
Как же все началось? Это было у пруда Троничка на скошенном лугу. Эстер прыгала босая, танцевала сама для себя. Заметив на берегу Ярека, она застыла на месте как вкопанная. Надулась. Он прислонился к дереву, руки засунул в карманы и усмехался. Обычно Ярек был серьезен и улыбка у него получалась кривоватой, грустной, но на сей раз, увидев, что девочка глядит, вся зардевшись, не зная куда девать руки, ноги, он как-то неприятно расхохотался и многозначительно стукнул себя пальцем по лбу. Фью-ють! Прежде чем убежать, Эстер успела показать ему язык. Но на этом дело не кончилось. Ярек начал крутиться возле их дома, опустив голову, руки в карманах брюк; Эстер чувствовала на себе его странные взгляды из-под сдвинутых бровей и была сама не своя. Она тогда читала «Бабушку» и сразу представила себя Викторкой, а Ярека Черным охотником. Вот. Только у этого, у ее, глаза были васильковые и рот детский.
Эстер получила многозначительное письмо. Оно было нацарапано в спешке мальчишеской рукой на листке, вырванном из тетради в линейку: «Я вас люблю. Хотите со мной встречаться? Буду ждать завтра в четыре на известном месте. Преданный вам Я. П.», — а под этим настойчивый постскриптум: «Немедленно уничтожьте!!!»
Письмо она порвала, уверяя себя, что возмущена, но не прийти на свидание не смогла. До сих пор он стоит перед ее глазами, с зализанным, выгоревшим на солнце чубом, с лицом, подергивающимся от волнения; вот он оторвался от дерева, качнулся ей навстречу, щуря глаза, пробормотал ломким голосом первую фразу, которую наверняка старательно приготовил по дороге. Ну, конечно, она сказала, что случайно проходила мимо. Ярек погрустнел, растерял слова. А потом ее выдумка как-то забылась. Мальчик вежливо шел рядом с ней узкой тропинкой вдоль берега пруда, мучительно размышляя, взять ли ее за руку, а она злорадствовала, довольная его замешательством. Он не знал, о чем говорить, как развязать одеревеневший язык. «Вам не холодно?» — «Нет». — «Вы были когда-нибудь в Праге?» — «Да». — «Вы спешите домой?» — «Нет». — «Гм…»
Они стали встречаться. Ярек был очень мил, из-за мужской невозмутимости проглядывала мальчишеская робость. Ярек открылся ей: он мечтает путешествовать и уже приобрел толстый атлас. Перспектива стать наследником отцовской аптеки и торговать аспирином и слабительным его ужасала, лучше удрать. Серьезно, с видом заговорщика, он предложил и ей бежать вместе. Эстер смеялась. Впрочем, она все время смеялась над ним. Но сама думала о Яреке как о своей первой любви.
Перелом! Иначе этого не назовешь. Перелом не был внезапным. В тот день, когда по городу промчались немецкие мотоциклы, заляпанные глиной, у Эстер было свидание на опушке леса. Они месили жидкую предвесеннюю грязь и молчали.