Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма - Страница 180

180

В таком виде Мизина ожидал назначения на должность властителя отдела. Назначение все не приходило, и Индржих Мизина начал беспокоиться.

Что такое, к чему эти проволочки, черт возьми? Вот бюрократы — раньше это было делом нескольких дней, а теперь все зависит от множества интересов различных людей, которым надо понравиться, — быть может, даже от этого заплесневелого Бартоша!

Мизина яро ненавидел его, но умел владеть собой.

На письменном столе Мизины возвышалась аккуратная стопка брошюр с произведениями классиков марксизма-ленинизма, которые он, не выбирая, купил в ближайшей книжной лавке. Дайте мне эту, и ту, и еще вон ту: «Роль труда в процессе очеловечивания обезьяны»… — Мизина с изумлением прочитал заголовок, но подумал свое. Ишь ты! Дома он на всякий случай тщательно разрезал книжки и отчеркнул первые попавшиеся абзацы красным карандашом; даже попытался прочитать одну из них, чтобы при случае высказать свое мнение, но не выдержал. Пхе! Ох, этот Бартош!

Иногда Мизина приглашал Бартоша к себе в «аквариум»; ему уже трудно стало придумывать достаточные и не вызывающие подозрения предлоги для долгих восторженных разговоров о партии и рабочем классе. Он припоминал, раздувая до невероятных размеров, унижения, которые выпали на его долю в капиталистической республике. Постукивая пальцем по очередной статье в газете, он так усердствовал, что на щеках его выступали пятна гнева.

— Скоро господа империалисты доиграют свою позорную роль, товарищ, — взволнованно восклицал он, ястребиным оком впиваясь в равнодушное лицо Бартоша. Этот тип только кивал головой без всякого интереса и молчал как пень. Так, так! Но безразличие собеседника не сбивало Мизину с толку, и он продолжал развивать свой наступательный порыв.

— Теперь, — пылко вещал он, — когда я понял и нашел свою задачу — служить рабочему классу и всемирному прогрессу, — пойми, товарищ, я естественно, всей душой стремлюсь отдать себя в распоряжение партии, отдать мои способности и усердие, стремлюсь расти — ты меня понимаешь…

С беспокойством и тихой ненавистью подмечал он скептическую усмешку на губах этого тощего, хладнокровного коммуниста, слушавшего его восторженные излияния; подстегиваемый равнодушием собеседника, он достигал патетических высот, но смутно чуял, что стреляет мимо цели, что залпы его не в состоянии проломить стену недоверия и явной, до дерзости откровенной насмешки.

Мерзавец! Мизина весь дрожал, раздумывая по ночам о работе, ворочаясь на перине подле спокойно дышащей жены. Все это может стать опасным! Теперь нужно одно — продержаться! Только продержаться!

Однажды он позвал Бартоша и в разговоре как бы мимоходом заметил:

— Знаешь, товарищ, не понимаю я некоторых людей! К примеру, инженер Слама. Не то чтобы я имел что-то против него… Нет, нет! Слама — хороший человек. Но вчера он мне признался, что смоется с общего собрания, потому что вечером ему надо сидеть с дочуркой. Его жена уехала в деревню к матери. Хорошо, я понимаю это, но ведь можно было попросить соседку, верно? Если бы что серьезное — ладно, но… в деревню к маме! В такое время, когда решается все… и общее собрание, — это уж, по-моему…

Бартош и бровью не повел. Кивнул, устремил на Мизину колючие глаза и сказал:

— Будь так добр, не составишь ли ты для меня список всех, кто позавчера сбежал с собрания?

Он высказал свою просьбу твердо и с таким серьезным видом, что Мизина согласился, тут же торопливо вынул лист бумаги и начал вспоминать имена, прямо трясясь от усердия. Подал список терпеливо ожидавшему Бартошу, тот взял его кончиками пальцев и, не глянув на фамилии, порвал и клочки бросил в корзину.

— Вот так, уважаемый товарищ, это делается, запомни на будущее. И если случится, что ты будешь конкретно не согласен с кем-либо из товарищей, — скажешь это ему в глаза, при всех!

Мизина понял, что попался, как мальчишка, но еще совладал с собой.

Ему даже удалось добиться назначения заместителем уполномоченного партийной десятки в бухгалтерии; он взялся за эту работу засучив рукава и был до того инициативен, что заслужил прозвище «товарищ Усердный». Узнав об этом, рассудил, что повредить ему это прозвище не может, и не стал возражать. Но он почувствовал, что члены парткома — этого ненавистного ему божества — не принимают его всерьез; это его задело, и он решил их переубедить. Вечерами он по собственному почину изготовил подробный список своей десятки, разработав со сметкой бухгалтера и статистика ведомость учета посещения собраний, которую разграфил цветными карандашами. Эта ведомость произвела эффект. Мизина выписал все партийные газеты. Он первым являлся на партийные и профсоюзные собрания и выступал в прениях с рвением честолюбивого школяра.

В воскресенье он даже облекся в старые обноски, незаметно выскользнул из дому и отправился на субботник в парк. Там всю первую половину дня он самоотверженно единоборствовал с тачкой и липкой глиной и вернулся домой, разбитый непривычным для чиновника трудом. Вторую половину воскресного дня он пролежал пластом на кушетке, тяжко вздыхая и думая о жизни в самых мрачных тонах.

Но, несмотря на все эти хитроумные меры, назначение все не приходило. В чем я ошибся? — ничего не понимая, спрашивал себя Мизина.

Заложив большие пальцы в проймы жилета, он теперь засыпал Бриха расспросами. В ответах племянника уловил нескрываемое отвращение и оскорбительную издевку и милостиво отпустил его, проводил из «аквариума» растерянным взглядом.

180