Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма - Страница 167

167

— Спите? — раздался рядом голос Эвы. Брих не ответил — он не мог отрешиться от своих дум; не двинулся, даже ощутив, как легкая рука обвила его шею. Эва устало склонила голову к нему на плечо, от ее шелковистых волос где-то у самого лица Бриха пахло ароматом тонких духов. Шаги, шаги в темноте?.. Что ей от меня нужно? Ему захотелось отодвинуться от этой иностранки, но он не шевельнулся, даже когда его пересохшие губы закрыл поцелуй, причиняющий боль, — скорее укус! Он заметил, как брезгливо отстранилась от них темная тень Рии. Ему показалось, что он уловил удивленный, горький вздох. Брих прошептал Эве:

— Все это бессмысленно. Оставьте! Я не могу, понимаете, не могу так жить! Вам этого не понять!

— Боитесь? — шепнула она ему на ухо.

Он кивнул.

— Кого? Не меня ли?

Брих покачал головой:

— Нет! Эх, стукнули бы меня по голове дубинкой… Все… все — только обман!

Рука Эвы соскользнула с его шеи. Они зашептались, словно боясь нарушить сон остальных, и без того прерывистый и неглубокий. Разговаривали ли они вообще? Ему казалось, они молчат и отвечают друг другу мыслями, лишь иногда произнося вслух обрывки фраз, непонятные для третьего человека.

— Деньги не упрекайте, они — мертвы. Но необходимы, — убеждала Эва.

Немного погодя Брих ответил:

— У моей матери их не было. Она умерла оттого, что их недоставало. А отец? Я его не помню. Он вернулся с войны с какой-то скрытой травмой и умер от нее. Но теперь мне начинает казаться, что он умер от чего-то другого, чего я не понимал до сих пор. Почему он умер? Без славы, без денег! Напрасная смерть! Он был машинистом, водил паровозы и вернулся с победоносной войны побежденным!

Эва молчала, снова положила голову к нему на плечо.

— Бедняга! Но не надо быть сентиментальным — кого вы упрекаете?

— Я как раз ищу, кого можно упрекнуть. Жизнь? Нет! Слишком общее понятие, ссылка на то, чего нельзя постичь. Но я как-то начинаю понимать, что существует причина, подлинная причина того, почему этот незнакомый мне человек должен был умереть!

Эва предложила ему сигарету, щелкнула зажигалка, огонек на секунду осветил ее лицо. Оно не имело выражения — лицо куклы. Ничего не прочитал Брих на этом лице. Только когда огонь погас, она заговорила:

— Мы оба… Впрочем, нет, оставим это, вы не поймете… Скажите, может ли такой человек, как я, — может ли он любить? Имеет ли право?

Он погладил ее по волосам:

— Важно — сумеет ли…

Эва отстранилась от него.

— Довольно, — перебила она с оттенком разочарования в голосе. — Вы жестоки.

— Быть может, — допустил он. — Но вам что-то было от меня нужно…

— Да, признаюсь, — было, но оставим и это. Поздно!

Она поднялась и отошла в темноте к первой свободной койке, легла на одеяло, не сняв ботинок, и уставилась во тьму. Закрыть глаза! Брих услышал чей-то шепот, полный многозначительных пауз, узнал Ондру. И всхлипывание. Потом — тишина. Кто-то упрямо курил, алый глазок описывал круги, вспыхивая в темноте.

Неизмеримые, бесконечные часы ползли к утру.

Полусон-полубдение, нечто вроде липкого обморока, в котором фантазия заставляет течение жизни идти вспять. Полнокровные, одутловатые лица, словно вылепленные из тумана и дыма, обрывки фраз, оборванные жесты, лишенные смысла, звуковой фон… Толпы! Измена! Нас предали! А называется это просто: Мюнхен! В тот день ты стоял где-то около Национального театра… О, эта глухая, растерянная тишина! И репродукторы, из которых выскальзывают одни и те же четыре аккорда арфы. Какой-то человек ухватился за фонарный столб, словно хочет извергнуть из себя все то, что его душит. И старая дама, рыдающая на углу! Нас обманули! Глаза людей… Обманули! Измена! Нас продали! Рабочие проходили по городу, неся мятеж на своих губах. Измена! А потом — слякотный март и грохот мотоциклов. Тогда умерла мама. А что потом? Потом… тьма! Ворота университета захлопнулись перед твоим носом, — и пошли допросы! «Ты будешь барином, Франтишек», — говаривала мама. Смешно! И снова толпы: «В от-став-ку! В от-став-ку!» Слышишь? Как все это связано между собой!

Брих очнулся от забытья. Где я? Хотелось размять ноги, избавиться от неприятных мурашек; пошарил, разыскивая сигарету. Ох, эта тишина!

Сон улетел, сменился отупляющим бдением под желтой грязной лампой.

И неслышный плач на койке.

Ирена.

5

Мутный рассвет продирался через предутренние туманы; в шестом часу можно было уже разглядеть разлапые ветви елей за окном, но в ущелье еще лежала ночь.

— Ты куда? — спросил Ондра Бриха.

— Проветриться. Голова трещит. Немного погуляю…

Он вышел из хижины, отупев от бессонной ночи; мокрая трава горной поляны с хрустом ложилась под ноги. На спине он ощущал пристальный взгляд: Раж стерег каждый его шаг. Глубокая предрассветная тишина окутала лес, дышавший теперь безопасностью и миром. Потом Брих услышал несмелый крик птиц. Возвращаясь к хижине, увидел Маркупа: засучив рукава клетчатой рубашки, он делал гимнастику, а там и вовсе скинул рубашку, обнажив мощный торс; принялся гнуть свое красивое тело, слепленное из жгутов тренированных мышц; делал все серьезно, словно справлял языческий обряд. Увидев Бриха, опустил руки, виновато улыбнулся:

— Старая привычка… стараюсь сохранить форму.

— Давай, давай! Все равно здесь это — единственная разумная деятельность.

— Слушай, — спросил Маркуп, всовывая мускулистые руки в рукава, — что, собственно, стряслось ночью?

Брих махнул рукой:

167