Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма - Страница 96

Трамвай полз как улитка. Когда Пепик наконец постучал в дверь с фамилией «Патера», он чуть ли не физически, где-то в области желудка, почувствовал беспокойство. Недаром любители бокса говорили, что желудок у него — слабое место, и кому удастся поддеть его хорошим аперкотом, тот и одержит верх над Ворачеком, владеющим великолепным хуком правой.

Патера был дома. Нет, видали — без пяти минут директор, а сидит у печки на низеньком табурете и колупает ложкой картофельное пюре с луком прямо из сковородки…

Патера удивленно оглянулся на пришедшего.

— Ба, да это Пепик!

Встретили его сердечно, Власта налила ему кружку эрзац-бурды, а Пепик так растерялся, что принял; глухая бабушка, суетясь на кухне, вытерла для него стул, хотя стулья уже мыли сегодня; но для мужского разговора здесь было не место. Пепик с серьезным видом обозрел младшего Патеренка — малыш плескался, как рыбка, в деревянном корытце, Пепик смущенно ему улыбался, выжимая из себя какое-то неопределенное мычание, и обрадовался, когда Патера увел его на тихую галерею.

Опершись локтями на перила, помолчали, глядя в темный дворик у ног. Наконец Пепик приступил к допросу:

— Ну, как? А мы-то ждали: ты появишься на заводе.

— Не получилось — беготни было много, — ответил Патера, не поднимая на него взгляда, и снова погрузился в загадочное молчание.

С другого конца галереи подкралась полосатая кошка, потерлась о брюки Патеры. Тот поднял ее за шиворот, почесал за ушами — внутри кошки немедленно заработал ласково мурлыкающий моторчик — и снова опустил ее наземь. Пепик не выдержал:

— Ну что, согласился?

Патера медленно выпустил дым изо рта, покачал головой:

— Нет!

— Что? А я думал, ты уже все обмозговал!

— Ну и обмозговал.

— Значит, согласен?

— Еще нет, Пепик. Выяснились кое-какие дела, которые надо приводить в порядок. Вообще все это преждевременно, да если и будет, то очень не скоро. И потом… я не так уж стремлюсь директорствовать, ты ведь знаешь. Это назначение от многого зависит…

Пепик удивленно покачал головой. Молчал, не зная, надо ли радоваться. Почему-то ему казалось, что следует запретить себе радоваться. Но ведь Патера совсем уже было решился, елки-палки! В чем же дело? Ты уже возомнил о нем бог весть что, а он: «зависит от многого, да то, да се»… Раздумывает, как адвокат или кисейная барышня. Что ж, нет так нет, стало быть, все в порядке, тогда чего ж мне тут еще делать? Шататься по гостям не в моем вкусе, идиотское занятие — к тому же, может, поспею еще на тренировку. И Пепику вдруг очень захотелось работать с боксерской грушей, молотить по ней кулаками до тех пор, пока вся злость не уйдет и снова не станешь самим собой, спокойным парнем Пепиком Ворачком.

— Ну, я пошел. Похоже, опять вместе будем вышивать по дюралю?

— Угадал, Пепик, — вяло улыбнувшись, ответил Патера. — Завтра же навалимся.

Патера шлепнул его по спине и долго смотрел, как, свесив жилистые руки, раскачиваясь на ходу, удаляется от него Пепик; вот уже и ступеньки загремели под его быстрыми шагами.

Патера вернулся на свою табуретку у печки.

— Если б он знал! — мысленно восклицал он, опустив голову на руки. Какое сегодня число? Забыть этот день, вырвать из календаря! Ах, чепуха, это не поможет. Утром — такой веселый, кепка набекрень, шел по улице, насвистывая песенку о том, как «ходят по дорожке девушки», и чувствовал себя отлично, а каких-нибудь два-три часа спустя…

Как это было? Одной фразой, единственным словом…

Лестница с портретами рабочих все та же, вот и дверь под номером сто двадцать три. За дверью та же рыжая барышня с осиной талией и товарищ Полак, важное лицо, сморчок с мышиным носиком, в очках — вид у него, как у веселой совы. Все повторилось до мельчайших подробностей; он сел в кресло, откусил кончик сигары — и начался разговор как ни в чем не бывало: обсудили уже все мелочи. Полак объяснил, что еще нужно сделать — пройти курсы, беседу в министерстве… Семью пускай оставит в Праге, пока не устроится, точные инструкции еще получит.

Патера согласился и собрался уходить — от всего этого у него голова пошла кругом.

— Я знал, товарищ, ты, как рабочий и настоящий коммунист, примешь правильное решение, и не сомневаюсь — в своей новой должности хорошо послужишь родине и партии. Товарищ начальник главного управления примет тебя еще в этом месяце.

— Признаться, я малость волнуюсь, — ответил Патера, но тотчас добавил: — Но я справлюсь, сделаю все, что в моих силах. Конечно, неохота тащить семью из Праги, у меня ведь маленький ребенок и старая мама, трудно ей будет расставаться с привычным жильем. Да ладно, это не такое уж непреодолимое препятствие…

— Это твое дело, товарищ, — дружески засмеялся Полак. — Ты директор, тебе и решать!

Он встал, пожал Патере руку и пошел проводить его до двери; шел как-то скособочившись, потому что держал руку на плече Патеры, а тот был выше ростом.

— Ну, товарищ, — честь труду, и до свиданья!

Патера уже взялся за ручку двери, и Полак вдруг, будто вспомнив о чем-то несущественном, окликнул его от своего стола:

— Минутку, товарищ, я забыл кое-что… В голове столько забот, так что не удивляйся…

— В чем дело?

— Вернись на секунду да дверь закрой!

Он вынул из ящика зеленый скоросшиватель, перелистал бумаги, будто разыскивал что-то. Отыскал, наморщил лоб, сложил трубочкой малиновые губы и сквозь сверкающие очки взглянул на Патеру, который, усевшись на стуле напротив него, спокойно ждал. Патера был терпелив — по его мнению, любопытство — исключительно женское свойство.