Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма - Страница 54

«Он прав, — молча думала Иржина. — Всегда и во всем прав». Она сама не могла себе представить Индру на другой квартире. И все эти милые мелочи: череп на шатком письменном столе (Индра называл его «герр Франц», а Иржина его ненавидела), груды лекционных записей, запыленный анатомический атлас и старенькая, ужасно вонючая трубка, стоптанные комнатные туфли (обязательно куплю ему новые, не раз решала Иржина), два ветхих венских стула, полка с книгами и хрипучий самодельный радиоприемник — все это так характерно для Индры. С этой получердачной каморкой, обставленной с мужской непритязательностью и вечно неприбранной, связано все, что в короткой жизни Иржины можно было назвать счастьем. Разве мог бы жить в скучном комфорте однокомнатной квартиры с ванной этот импульсивный здоровяк с широким, немного мужиковатым лицом, твердой линией подбородка и вечно растрепанным вихром жестких волос, в которых застревали снежинки и капли дождя? Он всегда ходил без шляпы и без галстука, считая, видно, их буржуазным предрассудком. Привычки у него были скверные: он ожесточенно дымил трубкой, плевал на пол у печки, как матрос, хохотал так, что сотрясался весь домик, и громоподобно ругался. Ни в чем он не знал меры, отдавался всему, что делал, целиком.

Именно таким она его и любила, хотя к чувству восхищения примешивались смутная боязнь, сознание собственной незначительности и стыд. Стыдилась она многого: своих веснушек и тупого вздернутого носика, редких зубов и тонких потрескавшихся губ, стыдилась ячменя на глазу. «Нет, я не красива», — честно и огорченно признавалась она себе перед зеркалом в ванной. Зеркало безжалостно и откровенно отражало худощавую фигурку с тонкими руками и мальчишески узким тазом, плоской грудной клеткой, на которой чуть пробивались маленькие груди. «Беда, да и только!» — огорчалась Иржина. Зачем он сошелся с такой глупой несознательной девчонкой из мещанской семьи, с девчонкой, которая испуганно жмется в его объятиях и унизительно врет дома, потому что не смеет сказать отцу о своей любви. Ох, этот отец! Иржина боится его злых насмешливых упреков. Нет, папа не любит ее. Она не красавица, это факт, она не удалась родителям. Иржина жила между двух огней, связанная с противоположными мирами, каждый из которых по-своему пугал и подавлял ее. Вон Индра — ему все ясно, он во всем разбирается, на факультете его уважают, как активиста. Он умеет обращаться с ней нежно и по-товарищески, но иногда вдруг бывает непостижимо суров, может уничтожить ее насмешкой, подавить язвительным сарказмом, высмеять ее мещанское происхождение, ее робость.

Недавно он подсунул ей, словно бы ненароком, несколько политических брошюр, сняв их с переполненной, расшатанной этажерки. Эти ужасающе непонятные заглавия: «О диалектическом и историческом материализме», «Диалектика природы». «Вот ведь придумал для меня наказание!», — с испугом думала Иржина, неся под мышкой первые три книги. Пришлось спрятать их от отца. Он, если увидит, наверняка высмеет ее или выбранит за то, что она не читает что-нибудь полезное, не учится. Иржина, накинув платок на лампочку, украдкой читала в постели премудрые брошюры, стараясь вызубрить три особенности производства и определение производительных сил. Все это так малопонятно! Ум с непривычки с трудом разбирался в незнакомых понятиях, голова трещала, глаза смыкались… Зачем только написаны эти книги — на мою погибель? Еще хуже было, когда Индра начал разговор о прочитанном. По его осторожным вопросам она поняла, что он исподволь проверяет ее. Конечно, проверки она не выдержала. Заметив, как он сжал губы и нахмурился, она разрыдалась у него на плече:

— Индра, милый… Право, меня это страшно интересует, я бы очень хотела понять… но никак не могу.

Индра был обезоружен и невольно растроган этим честным признанием. Он ласково погладил ее по голове и пробормотал, что со временем дело пойдет на лад. В тот же вечер она ушла от него с новыми книгами, и все началось заново… Индра не привык уступать и не видел к этому оснований. Зачем щадить эту неженку из мещанской семьи?

— Ты меня любишь? — спрашивала она порой со слезами на глазах; слезы были ее единственной защитой, Индра их не выносил. Он решительно вытирал ей заплаканное лицо и не велел больше плакать.

— Люблю, Иржина. Если бы не любил, прогнал бы тебя домой, можешь не сомневаться. Сам толком не знаю, почему люблю, вернее — еще не разобрался. Но именно поэтому ты не должна оставаться отсталой. Плохой я был бы коммунист, если бы не хотел, чтобы моя любимая девушка росла идейно, не стояла на месте. Это мой долг. Я не мог бы жить с глуповатой, мещански ограниченной дамочкой, пойми!

— Я хочу, понимаешь, хочу стать другой. Я знаю, ты прав, но я не виновата, что такая родилась… Будь терпелив со мной… Я боюсь, что я тебе в тягость. Я переменюсь, обязательно переменюсь!

— Не хнычь, девочка, — раздраженно говорил Индра. — Больше всего на свете не выношу женских слез.

— И пожалуйста, без сантиментов. У меня работы и хлопот на факультете по горло да еще готовлюсь к выпускным.

Он как бы мановением руки уничтожал пробежавшую между ними тень, но Иржина женским чутьем понимала, что он недоволен ею. «Так не может тянуться долго», — думала она наедине с собой, терзаясь недобрыми предчувствиями. Когда-нибудь он придет и скажет своим непререкаемым тоном: «Давай расстанемся, девочка, нет смысла тянуть эту канитель, мы не подходим друг другу. Выходи-ка замуж за того мещанского женишка, которого сватает тебе почтенный папаша, и прощай навсегда». Это опасение висело над ней, как дамоклов меч, оно лишало Иржину последней уверенности в себе. Что тогда у нее останется? Ничего! Мир обрушится, солнце погаснет. Доучусь на фармаколога, зашлют меня в какую-нибудь аптеку, и останусь противной старой девой, буду до конца дней своих продавать аспирин и слабительное… Бррр!