Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма - Страница 25

Она приглушила радио и закрыла глаза. Но хаос в голове остался. Мысли, слова, чувства неслись сплошным потоком. «Ты пристрастен, Вашек, ты злой! Это не так! — снова и снова вела она горький спор сама с собой. — Я не согласна, я знать ничего не хочу!» Широкоскулое лицо брата хмуро глядело на нее, серьезное, злое, озабоченное. «Оглянись же, Ирена, посмотри, все это спекуляция, темные делишки. Я хочу, чтобы ты призадумалась, чтобы ты не дала себя увлечь… Чтобы ты не забывала…»

Да. Что же это творится? Ах, этот Вашек! При мысли о нем Ирене почему-то становится стыдно. Никогда она не видела брата таким ожесточенным, таким мрачным и воинственным, как сегодня. Как он изменился! Все изменилось… Словно всех их втянул какой-то смерч, бросил человека против человека, наполнил ненавистью и злобой.

В кабинете звякнул телефон, Ондра долго говорил с кем-то. Что происходит? В последние дни Ирена почти не выходила из дому, она снова пыталась заниматься музыкой. Шум борьбы, охватившей страну, долетал до нее лишь издалека; кое-что она улавливала из коротких реплик мужа. Газет Ирена не читала, ей хотелось целиком погрузиться в музыку, наверстать упущенное в течение многих месяцев. Вид открытого рояля терзал ее совесть, вызывал чувство собственной ненужности и вечно тоскливого одиночества в громадной квартире.

«Знал бы Вашек, как гнетет меня эта квартира! Он прав, я живу зря, живу пустой жизнью!» И все же некая затаенная мысль, вернее чувство, выводило Ирену из апатии, обещало придать смысл этому комфортабельному прозябанию, пробуждало охоту к труду. Это чувство вначале возникло как неясное и смущающее предчувствие, а три дня назад стало несомненным. Это ее тайна! Ирена подумала о ней, и горячая волна радости вызвала краску на ее щеках. Она все еще молчала, не делилась новостью с мужем, ждала подходящего момента, минутки нежности между нею и Ондрой, когда можно будет сказать ему об этом, и не находила ее. «Если бы он чуть внимательнее пригляделся ко мне, догадался бы сам», — с огорчением думала она и отгоняла мрачные мысли. У Ондры много забот, надо же считаться с этим!

Ирена повернула регулятор приемника, и звуки рояля, как весенний ливень, заполнили комнату. Нежная мелодия покачивалась в игривом и вместе мечтательном пианиссимо и вдруг взметалась трепетно и взволнованно. Ирена сразу узнала: Рахманинов! Сейчас будет трудное место!.. Незримый пианист легко преодолел его, показав блестящую технику и понимание музыки, Ирена одобрительно кивнула. Музыка волновала ее, пронизывая все ее существо, она воспринимала звуки почти физически, мысли были подчинены быстрому танцующему ритму, который заставлял видеть с закрытыми глазами быстро сменяющиеся картины.

Вот она бедная студентка консерватории. Питаться приходилось в столовке скверными, чуть не на бегу съеденными обедами, дополняя их одними надеждами. Почему не поймет этого Вашек? За что он меня упрекает? За эту квартиру? За платья, которые я теперь могу купить, не обрекая себя при этом на жизнь впроголодь? Отец тогда не мог давать мне достаточно, а на послевоенную стипендию невозможно было совершить чуда — обеспечить себя всем необходимым.

Успех? Стоять у рояля в затихшем зале Рудольфинума, кланяться и трепетать под бурным ливнем аплодисментов, взметнувшихся из темноты пропасти зрительного зала… Кто-то сует тебе нарядный букет. Вспотевший дирижер спускается со своего возвышения и жмет тебе руку. Взволнованная всем этим, ты выходишь на свежий воздух и там, на набережной, под развесистой липой, стоит кто-то в плаще, раздуваемом ветром, с букетиком фиалок — это ждет тебя близкий человек… Так представляла Ирена свой творческий триумф. Но эта девичья мечта сбылась только однажды, на выпускном концерте. Она играла Равеля и Сметану и имела успех, но многое, очень многое, вышло совсем по-иному. Никто не ждал ее на набережной; принесли дорогой букет от Ондры и письмо. Он извинялся, что не пришел сам: коммерческие дела одолели! Ирена знала, что серьезная музыка его не интересует, просила Ондржея не притворяться и преодолела легкое разочарование. Товарищи по выпуску потащили ее в прокуренный ресторанчик, она пела вместе со всеми, стараясь веселиться, и утром вернулась домой в переполненном трамвае, с трещавшей головой и пеплом на платье. И это все? Потом опять потянулись часы за роялем, напряженная учеба, бесконечные утомительные упражнения, от которых сводило пальцы. Голубые глаза старого профессора смотрят на нее чуть укоризненно. Он так верит в нее. «Сосредоточьтесь, Ирена, повторите вот это место. Еще раз! Чуть-чуть быстрее!.. Нет, не так быстро. Что с вами? Вы не высыпаетесь, Ирена. У вас талант, Ирена, вы чувствуете музыку, но… я боюсь за вас. Музыка требует дисциплины, подвижничества, это не розовые грезы. Будьте терпеливой! Кому много дано, с того много и спрашивается». Но сколько можно было терпеть такую жизнь: бегать в школу, дрожа зимой в пальтишке, в котором стыдно показаться при ярком свете, ездить рабочим поездом в Яворжи, радоваться жалкому приработку и — иной раз безо всякой охоты — поиграть мамашам и папашам на школьном вечере. Не иметь приличного жилья и ютиться на положении квартирантки или кочевать от подруги к подруге, как перелетная птица, и стучать зубами на садовой скамейке в те вечера, когда к подруге приходит «он». Переживать нищенскую студенческую любовь, любовь без пристанища, встречи в дождливом парке или на скрипучих креслах дешевых кино и ждать, ждать, бесконечно ждать, когда же придет иная жизнь. «Держитесь, Ирена!» — «А ведь так хочется жить по-человечески, любить и быть любимой… и нравиться; ведь я женщина, пан профессор, — хотелось ей сказать иногда, — есть же и у меня право жить по-человечески, а не как механизм, не как музыкальный инструмент».