Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма - Страница 207

207

— Подстрелить одного волка не значит перебить всю стаю, — скрипучим голосом рассуждает Чепек. — Ты только посмотри газету! Вот заварится каша! Взглянешь косо — готово. Пиф-паф! Теперь нацисты на нас отыграются… — Сощурив глаза под стеклами очков, он читает газету, потирая рукой щетинистый подбородок. У него отвратительная манера читать вслух, сопровождая газетные сообщения комментариями и насмешками.

— Вы только послушайте! Великая победа под Харьковом. Ай да Германия, ай да молодец. Или вот…

Мастер терпит, ерзает на стуле. Он не испытывает ни малейшего желания возражать. Какое там! Этот трепач подымет такой крик! А сейчас и у стен есть уши. Время от времени мастер испытующе поглядывает на сына и пробует перевести разговор на недошитый костюм старого заказчика. Но чертов Чепек и на эту удочку не клюет, дескать, ладно, ничего с ним не случится, подождет!

— Ты только послушай! Раскошелились, не пожалели мошной тряхнуть, — стучит Чепек пальцем по газете: — «Десять миллионов получит опознавший дамский велосипед, шапку и портфель».

— Ну-ка, Пепик, хватит в носу ковырять, примерь ту самую шапку, а я погляжу. Мне эти гроши вот как пригодятся! Читаем дальше: «… Лица, проживающие в про… протентократе без прописки, обязаны немедленно прописаться. Не выполнившие этого приказа до субботы… будут расстреляны. Лица, укрывающие непрописанных, также будут расстреляны». Хм-м… загляну-ка я под стол, не прячем ли мы там кого-нибудь из покушавшихся, — добавляет он со злостью и, нахмурив лоб, бросает быстрый взгляд на хозяина. — Я тебя очень хорошо знаю, Алоиз, для тебя самое главное — как бы чего не вышло!

— Да перестань ты, — шепчет мастер невесело.

— А что! Тут все черным по белому, я ничего не прибавил!

В наступившей душной тишине линейка вдруг перестала стучать по гладильной доске. Портной повернулся к окну. Мальчик сидит, немного согнувшись, все еще глядя на улицу, перечеркнутую посреди мостовой резкой тенью.

Что-то не нравится ему сын в последние дни, очень уж молчалив.

— Что с тобой, Павел? Тебе нездоровится?

— Нет. Просто здесь душно.

Эта вынужденная ложь, эти вопросы без ответов создали недобрую напряженность, воздвигли между отцом и сыном стеклянную стену — вопросы скользят по ней, как дождевые капли.

— Что ты понимаешь? — вмешивается Чепек. — Сейчас сдавать экзамены не так просто.

Линейка выскользнула из рук и стукнулась о доску; Павел поднялся и, пряча лицо, проскользнул между двумя швейными машинками. Прежде чем кто-нибудь успел опомниться, за ним захлопнулись двери.

Он бежит по улице, а рядом с ним мчится вопрос: «Что с тобой?»

Ах, у кого хватит сил все время слушать эти разговоры! Ненужные, затрепанные, как старые брюки. Взгляды отца! Он спасается от них, убегает по раскаленной улице куда глаза глядят, куда ноги несут.

Знакомые витрины: кондитерская — на пятачок ванильного просил он, когда был малышом. И тянулся на цыпочках, разжимая ладошку с потной захватанной монеткой. А рядом, в нескольких шагах, опустошенное войной окно колбасной лавки Франтишка Теребы, того самого, у которого пальцы безобразно опухли от кипятка. Он сам варил для покупателей сосиски. Сейчас все продукты по карточкам, колбасник в лавочке скучает, обожженные руки заживают. Галка с подрезанными крылышками забавно прыгает у лестницы возле подвала угольщика. Она все еще здесь. Улицы, и дома, и подъезды, обшарпанные стены с рисунками не всегда целомудренного свойства. Все хорошо знакомо. Это его мир, здесь бегал мальчуган в разбитых футболом башмаках. «Мальчишка портного из одиннадцатой!» Один дружески улыбнется, другой щелкнет по лбу, а лавочница вдруг великодушно протянет леденец: «Держи, Павлик, ты заслужил». Все это позади. Ты уже взрослый, тебе говорят «вы», старый мяч безнадежно закатился куда-то в темный угол, и вообще, кто знает, существуют ли теперь леденцы?

Он очнулся от воспоминаний и заметил, что бежит по знакомому парку; приостановился, удивляясь особой интуиции, которая направляла его шаги к тому самому месту. Фонтан извергает в небо струйки воды, ласковый ветерок бросает в разгоряченное лицо водяную пыль.

Здесь, здесь! Он присел на ту самую, ничем не примечательную, обыкновенную скамью, провел ладонью по облупленному лаку спинки. Здесь, на этом краю, сидела она. Тут — он. Юноша замер, уткнувшись лицом в ладони. Порой кто-нибудь пройдет мимо, порой светлая тучка закроет солнце; многоголосый шум города долетает сюда издалека, а в мысли вплетается однообразный рокот самолета. «…а также будут расстреляны лица…» Ты знаешь, какой вкус у страха? Соленый, но не похожий на соль. Страх — это странный холодок, который вдруг просыпается у тебя внутри и вызывает дрожь; это сороконожка с ледяными лапками, которая пробегает по телу, подбирается к сердцу, дотрагивается… И тут же исчезает. Встряхнешься, и на минуту отпустит. Ничего нет. Ведь ничего не случилось! Но… Через минуту снова похолодеют руки, ладони станут влажными, дрогнут. Павел стыдится этой дрожи. Кое-как ему удается увести мысли в сторону, занять их сотней обычных забот. Это похоже на отлив. Но прилив снова и снова захлестывает его. Она там! Что дальше? И снова все перемешивается. Туча, готовая разразиться грозой бог знает какой силы, — и стихийная радость, буйная мелодия, рвущаяся из груди наперекор всему. Она там, и мы еще посмотрим!

Вчера утром — это было так давно — он проснулся в своей комнате… Казалось, все было как обычно: книги, грамота за выигранную стометровку, дешевый фотоаппарат, в клетке щелкал кенарь, за окном рассветал день. Нужно было только протереть глаза, вскочить на ноги и встать под душ. «Они дали мне сегодня выспаться после экзамена, — подумал он с благодарностью. — Отец уже в мастерской, а мама отправилась в поход по магазинам».

207