Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма - Страница 200

К оглавлению

200

Вложил письмо в конверт, большими буквами надписал на нем имя жены и прислонил к недопитой чашке кофе.

Встал.

Снял с вешалки кепку, открыл дверь. Над узким двориком клубилась туманная мгла осеннего вечера. Деревянные ступени заскрипели под ногами.

Вниз по крутой улочке Патера чуть ли не бежал. Трамвай долго тащился по городу, стеная на поворотах. Входили люди, надоедливо звякал звонок, кондуктор с шуточками продавал билеты.

Наконец выбрались из шумного улья центра, загромыхали по Длинному проспекту через Карлин.

Ах, такая знакомая, тысячи раз пройденная дорога — единственный путь для Йозефа Патеры! Он словно новыми глазами смотрел на нее, узнавал перекрестки, освещенные витрины, кусты вдоль трамвайной линии, блестящий шар газохранилища в Либени — все теперь обретало для него новое значение.

Наконец!

Торопливо пересек заводской двор, обошел платформу, груженную дюралем, адский грохот ударил по барабанным перепонкам. Смесь знакомых запахов — металла, пыли, пота и еще чего-то, что не имеет названия. Тут были все рабочие его смены.

Пепек Ворачек заморгал светлыми ресницами:

— Ты что, с неба свалился?

У длинного стола с шеренгой тисков увидел Адамека. Старый рабочий прервал работу, глянул на Патеру поверх очков.

— Гляньте-ка, Патера! Уж не пожар ли у тебя?

Адамек не спеша отложил напильник, вытер руки о фартук и терпеливо выслушал просьбу Патеры. Покивал головой, подумал, обошелся без расспросов, нюхом учуял: дело важное.

— Ясное дело, раз надо, созову комитет. Почти все на месте, кроме Етелки, за Машеком пошлю домой, он тут близко живет. Ладно, значит, через час в парткоме. Хорошо… А в чем дело-то? До завтрашнего заседания не потерпит? Ну ладно, сделаю, — бормотал он, протискиваясь меж станков.

Добрые полчаса просидел Патера в помещении парткома, курил сигарету за сигаретой, разглядывал стены. Все тут было ему знакомо. Сколько долгих часов провел он здесь, у этого стола с пепельницами, переполненными окурками. Знал каждую царапину на столе, каждое пятнышко. За широким окном — силуэт заводских корпусов, очерченный твердыми линиями на фоне серо-голубых сумерек, цепочки огней, стройные стволы труб, устремленных в небо. Голые стены — два портрета да плакаты, вот и все.

Стали собираться члены парткома. Входили один за другим, он знал всех. Адамек сел во главе стола, вынул из кармашка комбинезона очки, торжественно воздел их на нос, от скуки стал терпеливым взглядом просматривать бумаги, перебирать их.

Вбежал черноволосый красавец Сантар, за ним — Ирачек, Тоник Ирачек, — Патера вспомнил, как в студеную февральскую ночь стоял вместе с ним в карауле; за ним еще и еще другие…

— Что опять стряслось? — проворчал в дверях Машек, которого вытащили из дому, оторвав от приемника. — Уж и вечерами человек в себе не волен… С собрания на собрание…

Адамек молча показал головой на Патеру, Машек удивленно нахмурил брови, проглотил недосказанные слова. Чего это он? Покачав головой, уселся на стул, с которого имел обыкновение вскакивать, выпаливая ехидные реплики; шлепнул кепкой о колено и нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.

Ввалился взъерошенный Ферда Батька, этот горлопан с вечно взлохмаченными бровями, — Батька всегда вспыхивал, как пучок пакли, когда его упрекали за отсутствие по неуважительной причине. Еще с порога он заговорил в своей обычной манере:

— Ну что, ребята, чего нынче стричь будем! В чем дело?

Его вызвали из буфета, где шел жаркий спор насчет плановых заданий; Батька успел-таки опрокинуть стопочку для куражу. Адамеку пришлось его утихомирить:

— Слышь ты, переведи дух, шлифовальщик, стричь будешь после… Ей-богу, чистый портняжка, не токарь!

Как хорошо знал всех Патера! Этих предавать нельзя! Каждый — личность, непохожая на других, каждый нес в себе свои недостатки и достоинства, свои мнения, привычки, жизненный опыт, у каждого был свой взгляд на вещи, свои увлечения, свои неприятности, — и все же все были как бы из одного, хорошо замешенного теста; как члены одной семьи, порой ссорившиеся, и все же родные. Легко дышалось в этой семье, она была как бы малой частицей чего-то огромного, живого, сказочно сильного. Оглядись вокруг, Патера, — это нельзя предать, это хуже смерти! И ты это знаешь!

Хорошее семя посеяла в тебе твоя партия!

Нетерпеливо застучал карандаш Адамека, постепенно утихал шум голосов. Все глаза устремились в одном направлении — глаза спокойные, выжидающие, прищуренные.

Адамек открыл заседание и кивнул Патере.

Тот встал, оперся кулаками о стол, слегка наклонившись вперед. Ощутил на себе взгляды. Теперь он уже мог их выдержать, они уже не приводили его в смятение, не ужасали. А лица!

Власта! — подумал он. И вдруг почувствовал ее рядом с собой, свою жену, и она подбодряла его взглядом: говори!

Еще минуту постоял он, не начиная, — широкоплечий, окутанный синеватым облаком сигаретного дыма; набрал в легкие воздуху, распрямил спину, сбрасывая с себя каменную тяжесть. И заговорил:

— Теперь, товарищи… теперь я расскажу вам все!

Ромео, Джульетта и тьма
Повесть

Вновь это слово «изгнан». О, к чертям

всю философию! Она не может

Создать Джульетту, передвинуть город

Иль уничтожить этот приговор.

Так что в ней пользы?

Шекспир. Ромео и Джульетта (Перевод Щепкиной-Куперник)

Старые дома, как старые люди, полны воспоминаний. У них своя жизнь, свое лицо. Их потрескавшиеся стены впитали, вероятно, все запахи, обитающие вблизи человеческого жилья. Давно уже улетучился волглый запах известки и цемента, столь характерный для безликих коробок на окраине города, которые до сих пор не имеют даже своей истории. Стены старых домов живут. Судьбы людей вдохнули в них жизнь.

200