Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма - Страница 174

174

— Остановите его! — вскрикнула Калоусова. — Вы видите, он сошел с ума!

— Ради ваших денег, ваших лавок, — хрипло продолжал Брих, — ради них вы скулите, требуя демократии, свободы… чтоб снова обманывать людей! Негодяи! Вот почему вы воете, жаждете новой крови! Лазецкий… вы чувствуете, что вам конец… Никто больше не попадется на вашу удочку… Тоже мне демократы! Ну и скатертью дорога… А меня оставьте в покое! Я сам сделаю все, лишь бы вам не удалось, лишь бы вы… сдохли… сдохли!

Голос его потонул в буре негодующих криков, кто-то стучал по столу. Брих невольно пятился к двери — перед его глазами замелькали кулаки. А женщины! Калоусова превратилась в настоящую фурию, грозила ему костлявым кулачком, вне себя от оскорбления.

— Заткните ему наконец глотку! — сипел Борис, но Раж, стоявший над картой, поймал его руку, отшвырнул назад.

— Тихо! Это дело мы решим спокойно!

Брих пытался сбросить с плеча тяжелую руку Лазецкого.

— Вы, шут гороховый! — брызгая слюной, хрипел ему в лицо адвокат. — Скверный комедиант… Кого вы оскорбляете?!

Он схватил Бриха за отвороты куртки, затряс. Бриху с трудом удалось его оттолкнуть — адвокат закачался, налетел спиной на стол, задел лампу — она погасла. Минутное замешательство, кто-то в темноте схватил Бриха за горло, но он одним ударом в грудь отбросил противника.

— Свет! Зажгите свет!

Вскоре зеленоватый слабый свет разлился по хижине, и Брих увидел, что за горло его хватал Борис. Теперь он сидел на скамье, еле переводя дыхание, от ярости белый как мел. Лазецкий вытирал платком багровый затылок; резким движением он протянул руку к Бриху:

— Вот и сказалось большевистское отродье! Так… Эй вы, умалишенный! Нищий… начитался разных брошюрок и теперь… Во имя чего хочешь судить нас, во имя…

— Нет! — уже хладнокровно ответил Брих. — Я вас судить не имею права, для этого я слишком замаран… вашей грязью. Но есть еще люди, которые…

— Вы дурак!

— Заткните ему глотку!

Брих разыскал глазами Ража, и взгляды их скрестились. Раж все еще стоял у стола, опираясь костяшками пальцев на разложенную карту, и смотрел на Бриха узкими щелочками глаз, его лоб над переносицей пересекла складка. Брих знал эту складку. Только теперь он почувствовал настоящую опасность. Здесь, в эту минуту, кончается их странная, неравная дружба — сейчас они разойдутся! Взмахом руки Раж установил тишину, — его послушались, замолчали. Что-то повторялось здесь… Сколько раз проигрывал ты в безнадежной борьбе с этой барской волей? Проигрывал еще юным шестиклассником и позднее тоже… Раж закурил сигарету, улыбнулся с ясным сознанием своего превосходства, выпустил вверх дым.

— Ну, продолжай, приятель! Выкладывай все!

— Вы того не стоите! Не пытайся меня уговаривать… Все теперь кончилось… Я вас ненавижу! И тебя… фальшивый друг…

Лазецкий обратился к Ондре:

— Раж, вы привели в нашу среду явного предателя. Это ведь он не сейчас придумал, это — заранее подготовленный маскарад, организованная акция, — готов спорить, что шпики только и ждут его знака, он собрался за ними! Вам ясно, Раж, какую ответственность вы несете?

После этих слов началась паника, но Ондра еще раз сумел овладеть положением. Он сделал шаг вперед, решив принести Бриха в жертву всеобщей ненависти.

— Есть у тебя еще что-нибудь на сердце, дружочек? — насмешливо спросил он, проведя ладонью по лицу; потом сказал сдавленным голосом: — Видали докторишку! Я всегда считал тебя безобидным дурачком, Брих! Сколько уже лет? Четырнадцать! Времени достаточно, чтобы распознать глупца и болтуна. — Он выдавил из себя ледяной смешок. — Мечтатель! Я знал тебя нищим, в рваных портках, этаким забавным ручным зверенышем — ты жрал из рук!

— Что еще? — спокойно спросил Брих.

— Погоди — не так все просто… Здесь кончается наша дружба, и между нами — пропасть! Смотри не сломай шею. А это не трудно… Я списывал у него сочинения, господа и дамы, он был прилежным ученичком, право. Неглуп. И стал интеллигентом. Интеллигент! Когда-то он развлекал меня своим тупым идеализмом. Да, докторишка, мир наполнен стремлением к справедливости! Да здравствует социализм! Знаю я это — вспомни, ты упрямился еще несколько дней назад, а в конце концов постучал в мою дверь, словно испуганная собачонка, с нищенским узелком в руках… Но сейчас, братец, дело обстоит серьезнее! Меня бы теперь не смутило, если б ты решился прострелить свою путаную башку! Я даже помог бы тебе. Но посадить нас — всех нас, присутствующих здесь, — посадить нас в лужу — это тебе не удастся, мальчик мой, нет! Да ты и не посмеешь! Знаешь, я не сентиментален…

— Говори что хочешь, — посмею, — ответил Брих, переступая на месте.

Раж разразился холодным смехом, показывая на бывшего друга:

— Я знаю, что надо делать, друзья! Сохраняйте спокойствие — я сам с ним справлюсь. Сам выкормил его — и сам прострелю ему башку, если это понадобится. А ты не теряй разума, слышишь? У меня ведь тоже есть нервы, ты не выйдешь отсюда, даю голову на отсечение!

Брих повернулся к двери и протянул руку к скобе. Два, три шага! Его охватил озноб, но он не поддался.

Поднялось смятение.

Все похватали свои чемоданы и рюкзаки, готовясь сломя голову бежать в лес. Слышно было, как Калоус бешено расталкивает Ханса, сует ему в руку банкноты; Борис незаметно приблизился к брату, Калоусова зажимает рот сыну, он отбивается, лягаясь. Лазецкий ринулся к двери, заслонил ее широкой спиной и раскинул руки, словно требуя, чтобы его распяли.

174