Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма - Страница 16

— Я тоже был там.

— Ну и с чем вы вернулись оттуда?

Брих наклонил голову, сплел тонкие пальцы и выгнул руки так, что у него хрустнули суставы.

— Буду откровенен: с путаницей в голове. И немного встревоженный. Обе стороны приводят свои доводы, боюсь, что обе кое в чем правы — со своей, чисто партийной точки зрения. Но я верю, что все кончится разумным соглашением, верю в здравый разум. Слишком серьезные вещи оказались под угрозой для обеих сторон, поверьте!

— Что именно?

— К чему говорить об этом? Повторять уже затасканные во всех газетах фразы? Но я на собственном опыте убедился, что это не пустые слова. Демократия, свобода! Человечество веками боролось за них, этим нельзя играть, Патера! Не спорю, митинг на площади был внушительным зрелищем. Но это еще не значит, что провозглашенные там лозунги правильны.

— Важно, почему была демонстрация, вот что! Знаете вы точно, чего хотят демонстранты?

Патера наклонился над столом, и его взгляд упал на старый номер «Свободных новин», с передовицей, написанной редактором этой газеты. Патера пробежал глазами несколько строчек и кивнул головой, потом постучал пальцем по газетному листу.

— А что вы думаете об этом?

Брих неохотно пожал плечами.

— Не скажу, что я согласен с ним целиком. Но я тоже думаю, что правду надо искать без митинговщины и пропагандистского шума, смотреть на вещи объективно, а не через очки партийных доктрин.

Патера откинулся на спинку кресла. Он разомлел от тепла, глаза у него смыкались.

— Не думайте, что я собираюсь обрабатывать вас и долго не дам вам спать. Мне, наверное, и не удалось бы это, вы ведь образованный человек и по-своему смотрите на вещи.

Брих улыбнулся.

— Вы правы. Но, по-моему, всем честным людям нашей страны ясно, чего они хотят… По крайней мере, об этом твердят все политические партии. Я верю в согласие, в разум…

— Не знаю, какое может быть согласие… — Патера с сомнением покачал головой. — С предателями не договоришься! В газетах много чего болтают, да все врут. Вчера стало ясно, кто всерьез хочет социализма, а кто на него косится и… изменяет народу.

Брих нетерпеливо встал и сказал глухим голосом:

— Худо было бы, если бы вы оказались правы. Я мог бы ответить вам аргументами тех, кто вчера подал в отставку, и мы бы с вами, конечно, вцепились друг другу в волосы. У них, видимо, тоже есть своя правда…

— Нету! — тихо и упрямо произнес Патера. Сильными пальцами он обхватил колено, долго и хмуро глядел в одну точку, потом заговорил:

— Своя правда? Мне свою правду и искать не приходилось. Еще мальчишкой я ее почувствовал на своем горбу. Я был в ученье у жестянщика, нас еще совсем сопляками пристраивали к делу. Не хотел бы я, чтобы мой сынишка отведал такой жизни, не для того он родился… Два года я ходил без работы. Лучше не вспоминать об этом. А спросите-ка мою жену, какое у нее было детство… Она росла на кирпичном заводе. Надо было с этим покончить, а? Сейчас кучка шкурников опять пытается вернуть старое… Не пройдет, куда там. Знаем мы их! — Он нахмурился и отвел взгляд, потом вдруг воодушевился и стукнул кулаком по ручке кресла. — Ради этого мы и выйдем на улицы митинговать, а если надо, решимся и на большее! Пусть кричат о красном терроре, нас они не собьют с толку, это ясно. Нас не проведешь!

— По-вашему, значит, я хочу, чтобы вернулась Первая республика? — прервал его Брих. — Моя мать была прачкой, а я бегал по урокам. Знали бы вы, как нам жилось! Погодите, не перебивайте! И все же я не могу и не хочу отказаться от того, что делает жизнь достойной. Подумайте, была война…

— А почему она была? — уже рассерженно спросил Патера.

— Ладно… я хочу сказать, что она была не только за хлеб. Смысл этой бойни был в том, чтобы разгромить темные жестокие силы, душившие свободу. Тех, кто стремился превратить свободных людей в рабов, кто хотел распоряжаться человеком, как скотом. Я испытал это на себе и извлек уроки. Мы, видно, не договоримся, что такое «свобода», мы по-разному понимаем ее.

Он зашагал по комнате от двери к окну и говорил, как ему казалось, обращаясь к самому себе: Патера уже не отзывался. За окном темной мутью висела ночь, поблескивали огоньки людских жилищ. Брих коснулся лбом холодного стекла. Охладить бы голову! Ох, эти мысли, они как металлические осколки, засевшие в черепе.

Спокойно, ничего особенного еще не случилось! Внизу молчит Прага, но Брих знает: город не спит. Такой день! Жестокая борьба идет сейчас не на морозе, а в домах, при свете лампочек. Накопятся силы, будет взрыв. Ротационки гудят, печатая слова, которые с рассветом затопят страну, обрушатся на человеческие мозги. Трещат телефоны. Сколько спящих будет сегодня беспокойно ворочаться в постели? В центре города, наверное, еще и сейчас вспыхивают споры около громкоговорителей. Бриху вспомнился Индра Беран. Может, дойдет и до стрельбы; может, страна разделится на два непримиримых лагеря. «Этот человек, что сидит у меня в комнате, знает, против кого он обратит оружие. И Ондра Раж знает, и Индра Беран. А я? С кем, собственно, я?» — подумал Брих бог весть в который раз за этот день.

В печке потух огонь, и Бриха начала пробирать дрожь. Он поежился, натянул поглубже рукава лыжной куртки и, обернувшись к своему гостю, не мог удержаться от улыбки. Притулившись в кресле, свесив голову на плечо, Патера спокойно дышал, чуть выпятив губы. Руки у него были сложены на коленях, с лица не сходило спокойное выражение человека с чистой совестью.

Это было просто и не оскорбительно. Он спал!