Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма - Страница 114

114

В двойной темноте возвращался домой Патера. Сегодня не стал поджидать Адамека, шел один, бежал от его слов, от его глаз. Миновал тихие улочки, остановился только перед опущенным шлагбаумом у Дома инвалидов. Ночной экспресс прогрохотал мимо, как сказочный конь-огонь, рассыпая в ночь охапки искр; возле туннеля дал гудок. И — дальше!

Человек поднимается на холм, прямо, наверх, трава еще мокрая после ливня, идти скользко. Дыхание со свистом вырывается из груди. Человек останавливается, озирается вокруг. Над головой весеннее небо, расцветшее букетами звезд, и город с его мерцающими огоньками — словно зеркало, в котором отразилась искрящаяся бесконечность.

Опустив голову, Патера шагает дальше. Что же такое произошло недавно?

Он знает, он ясно это чувствует.

Он остался один.

4

Темнота за окнами постепенно светлеет — рассвет субботнего дня входит в улицы Жижкова. Зачирикали воробьи на карнизах, их чириканье перемежается мгновеньями тишины, когда словно слышишь, как старый дом дышит десятками легких. Но это — только на минутку. Потом — цокот копыт по мостовой: развозят молоко.

У Патеры, за стеной, зазвонил будильник и разбудил звуки утра.

Брих встал, как всегда, поупражнялся с эспандером, оделся и побежал на работу. Еще полдня в субботу — а там отдых! Главач сидит за столом, бранит погоду. Сумасшедший дом! Утром солнце, а смотрите сейчас! Надвигается дождь, друзья, а у меня свидание в Стромовке! Как тут не сбесишься — ох, и не везет же мне!

Бартош насмешливо утешает его, а тут входит Мизина с обычным «Честь труду!». Скрывается в «аквариуме». Бартош отвечает ему легким кивком, вставляет в прокуренный мундштук половину сигареты. Поймав взгляд со стороны пишущей машинки, склоняется над столом.

Казда притащился с небольшим опозданием, более похожий на призрак, чем на живого человека. Болезненно-желтый, прошаркал мимо столов, сгорбленный, с уныло опущенной головой, и так сильно захлопнул за собой дверь «аквариума», что стекла задребезжали. Все проводили его взглядом.

— Господи! — сочувственно вздохнула Врзалова. — И зачем ходит? Дождется — вынесут его прямо от месячного отчета… До чего плох!

Только Брих со своего места мог видеть пантомиму, разыгравшуюся в «аквариуме». Казда трясущейся рукой достал из кармана коробочку с таблетками, рассыпав их по столу и по ковру. Мизина быстро вскочил, помог собрать. Спасибо, спасибо… Казда поспешно взял ручку, углубился в бумаги.

Никто в отделе не подозревал, что за стеклами «аквариума» между двумя приятелями достигает апогея незримая деликатная борьба. В последнее время оба редко обращались друг к другу, ограничиваясь чисто деловыми разговорами, что вполне устраивало Казду. Сегодня он чувствовал себя хуже обычного, поднялся с постели раньше времени и с крайним напряжением сил, до работы добрел скорее по инерции.

Мизина наблюдал за ним через стол, то и дело настороженно оглядываясь на отдел. У самой стеклянной перегородки, спиной к ней, сидел Бартош — Мизина видел лишь его склоненную спину да лысину на темени.

— Повторяю, тебе нужно немедленно лечь в постель, Карел! — не удержался Мизина, понизив голос до шепота. — Ты совершенно болен. Ну, не понимаем мы друг друга — твоими стараниями, благодаря твоей мнительности, — однако теперь не до шуток. Ты серьезно болен, милый!

Казда, скрючившись на стуле, сипло отнекивался: ничего со мной не случилось, такое бывает по утрам, скоро и вовсе оправлюсь. Работу не брошу!

— Господи, ну и дружок мне достался! — воскликнул Мизина. — Говори с ним как ангел, как черт — все впустую!

Он заклинал Казду пойти домой, лечь, уговаривал, как упрямого ребенка, — нет, этот тупой работяга ну просто как пень. Тряси его, старайся расшевелить — никакого толку! Присох к своему стулу, упорный, эгоистичный, боится, как бы кто не занял его место… Куда там лечиться — он скорее помрет, чем позволит себя уговорить. А может, он надо мной смеется? — вдруг заподозрил Мизина. — Может, ему и впрямь не так плохо и он мысленно потирает руки? Комитет действия закончил работу, и Казду оставили заведующим отделом. Они не возражают против Казды! И надеяться не на что. Долго ли еще он проторчит здесь? Пока у меня нервы не лопнут? Нет, надо сдержаться…

Мизина отступать не умел, и так случилось, что он совершил роковую ошибку — высказал вслух мысль, которую лелеял с тех пор, как Казда заболел. Начал он мирно, тихим голосом; подобно луговому ручейку, извилистым путем, исподволь, приближался к этой своей мысли, прикрывая ее гладкими фразами, стараясь удерживать ласковый тон.

— Карел, друг! Ну давай серьезно. Мы знакомы вот уже сорок лет, это дает мне право говорить с тобой, как с самим собой. К тому же мы свойственники — одна семья… Думаю, надо тебе уходить на пенсию. Посуди сам: пенсия у тебя будет хорошая, ведь стаж работы немалый, — так плюнь ты на все заботы, залезай в халат! А то знаешь, как оно нынче водится — собрание за собранием, трясешься, вдруг не угодишь кому…

Покосившись на Казду, он понял, что надо было держать язык за зубами. Казда задрожал как лист на ветру, поднял свою костлявую руку и бессильно уронил ее на стол.

— Никогда! — лихорадочно прохрипел он. — Никогда! Никогда ты меня отсюда не выпрешь — понял? Никогда! Иуда!

Карты были открыты — потрепанный плащ дружбы трещал по всем швам. Мизина, белый как мел, поднялся, обжигаемый жаром неистребимой ненависти Казды, яростной агрессивности наседки, защищающей своих цыплят. Жизнь его хочет отнять, его место! Никогда! Казда вцепился в стол, словно боялся, как бы его не оторвали силой, напрягся так, что желтое лицо побагровело от прилива крови.

114